Грусть короля (1952)
В российских источниках картина носит немного другое название «Грустный король», но от этого она не меняется. Для создания полотна «Грусть короля» Матисс вырезал кусочки бумаги, а его ассистенты придали им более благородный вид, покрасив гуашью. Затем он придал этим кусочкам необходимые формы, которые послужили сюжетом для картины.
Анри Матисс всегда говорил о необходимости эмоций за счет простых средств. Одним из таких средств для художника стал цвет, а другим – форма. Картина Матисса напоминает детскую простоту, с которой дети рисуют фигуры. Матиссу, для того, чтобы его картина оказалась лучшей из лучших, не понадобилась даже кисточка.
Красные рыбки (1912)
Сокращая пространство до пределов, Анри Матисс изображает на холсте круглый стол с рыбками в аквариуме. Кажется, что рыбки двигаются, плывут одна за другой. Растения тоже выглядят оживленными. Фоном для картины служит сад, а центральная роль достается столу и рыбкам. Отражение рыбок в воде было несложно изобразить расплывчатыми пятнами. Стол изображен на картине так, будто бы художник рисует его сверху, но ножка, пририсованная к нему, в то же время создает ощущение, что рисование происходило сбоку. В картине преобладает круглая фигура, что задает полотну определенный ритм и вызывает умиротворение.
Пять фактов о Матиссе к 150-летию художника
1.Отец художника был успешным торговцем зерна и имел свою лавку. Он рассчитывал, что Анри продолжит семейное дело, но мальчик пошел своей дорогой. Сначала его привлекает юриспруденция. Закончив учебу в Школе юридических наук, он работает клерком у присяжного поверенного. Но вдруг с юношей случается приступ аппендицита, из-за чего он вынужден находиться в больнице целых два месяца. Чтобы Анри не скучал, мать приносит ему принадлежности для рисования. Так Матисс впервые начинает рисовать, копируя цветные открытки. Занятие настолько увлекает мальчика, что он решает стать художником и начинает готовиться к экзаменам в Школу изящных искусств.
2.Матисс пробовал работать в разных техниках, он даже изобрел собственное направление — фовизм. Принято считать, что отправной точкой фовизма стала картина «Роскошь, покой и наслаждение», написанная в 1904-1905 годах. Эта работа выполнена в технике дивизионизма, или пуантилизма (манера письма, когда картина складывается из раздельных мазков правильной формы). Однако на этом поиски не заканчиваются. В 1932 году Матисс впервые применяет для создания картин цветную бумагу, из которой вырезает нужные формы. Это происходит при создании панно Танец II. А уже на склоне лет Матисс, опираясь на предыдущий опыт работы с бумагой, создает собственную технику: из бумажных обрезков мастер составляет картины. Матисс придумал это для экономии собственных сил.
3.Русский купец Сергей Иванович Щукин был одним из первых, кто оценил талант французского мастера. Коллекционер пригласил Анри Матисса в Россию. Так художник посетил Москву и Петербург. Матисс отзывался о России с восхищением, особенно его вдохновила трогательная простота икон. В 1909 году Щукин заказал для своего особняка два полотна. Сейчас «Музыка» и «Танец» хранятся в Эрмитаже. Матисс закончил эти произведения в 1910 году, выставив работы на Осеннем салоне. Сюда приехал и Щукин. Ни один критик кроме Гийома Аполлинера не признал произведения Матисса успехом. Щукин уехал домой, отказавшись забирать полотна. Однако через двое суток послал Матиссу телеграмму с признанием своей слабости и просьбой прислать произведения.
4.А еще Анри Матисс делал эскизы декораций и костюмов. В 1920 году Сергей Дягилев, русский театральный и художественный деятель, обратился к Матиссу с просьбой создать эскизы костюмов и декораций для балета «Песнь соловья». Музыка была написана Игорем Стравинским, поставил балет Леонид Мясин. Первый показ состоялся 2 февраля 1920 года в Гранд-опера в Париже. Через 17 лет к Матиссу снова обращаются с просьбой сделать эскизы декораций и костюмов. На этот раз для балета «Красное и черное» на музыку Дмитрия Шостаковича в хореографии Леонида Мясина.
5.Матисс делал также книжные иллюстрации. Он написал сцены из Одиссеи для известного романа Джеймса Джойса «Улисс». А первой книгой, выпущенной с иллюстрациями художника, стал сборник поэзии Стефана Малларме.
Кстати
Юбилей художника Государственный Эрмитаж отмечает выставкой книги «Джаз» — самой знаменитой и необычной книги мастера. Это единственное произведение, которое Матисс не только оформил, но и написал.
— Работа над книгой началась в 1943-1944 годах, когда художник сделал серию декупажей, сюжеты которых навеяны «воспоминаниями о цирке, о народных сказках или путешествиях». В 1946 году Матисс написал небольшой текст, своеобразный аккомпанемент к изображениям, и переписал его тушью, очень крупным почерком, — рассказывают в музее.
«Джаз» был выпущен осенью 1947 года тиражом всего 270 экземпляров. В книгу вошло 20 цветных композиций и около 70 страниц с текстом.
Посуда и фрукты на красно-черном платке (1906)
Работа была создана в 1906 году в Коллиуре, о чем свидетельствует пурро – испанский винный сосуд, который мы видим на полотне художника. Автор работал над картиной летом. Весной 1906 Матисс путешествовал по Северной Африке, откуда кроме впечатлений, привез еще и керамику, и восточные ткани. Эти элементы стали неоднократно появляться в полотнах художника.
Красно-черный ковер, который ранее по ошибке назывался платком, фигурировал также и в других произведениях Матисса: «Красный ковер» и «Натюрморт с гипсовой статуэткой». Яркий коврик занимает почти все полотно, являясь украшением для посуды и фруктов. Только стеклянный сосуд показывает свою независимость.
Урок №2. Придумайте собственные правила
Анри Матисс у себя дома. Фото Анри Картье-Брессон. Ванс, Франция, 1944
С раннего возраста Матисс был бунтарем. В 1892 году он бросил школу и начал рисовать. Вскоре после этого он отказался от своих занятий, которые вели традиционные академические художники и заставляли его рисовать классические натюрморты и пейзажи. В 1898 году после того, как его представили Импрессионизму, Матисс решил на протяжении года рисовать то, что ему хотелось.
Эта «страсть к Цвету», конечно же, превратилась в фовизм. Вместе с Андре Дереном, Морисом де Фламинком и другими художниками Матисс бесстрашно применял яркие пигменты для своих пейзажей и портретов, получая негативные реакции от мира искусства до своей первой выставки работ – сначала в 1905 году в «Осеннем салоне» в Париже, а после в 1913 году на Арсенальной выставке в Нью-Йорке и Чикаго (одна из американских газет использовала заголовок «Анри Матисс виноват в каждом художественном грехе в календаре».)
Несмотря на отрицательную реакцию, Матисс придерживался своего мнения. В 1912-м году на вопрос о том, почему он нарисовал на холсте голубые томаты, он сказал: «Потому, что я так их вижу, и я ничего не могу поделать с тем, что другие не видят так же».
Матисс продолжал поражать своей оригинальностью на протяжении своей карьеры, особенно в использовании цвета. Например, в отличие от большинства импрессионистов, за которыми он и его сверстники следовали, он часто использовал черную краску для своих полотен.
В своего оригинальной книге заметок и размышлений «Джаз», которая вышла в 1947 году, Матисс призывал всех к уничтожению всех художественных приемов:
Творческие поиски
С 1890 года художник пишет картины с явными признаками импрессионизма, но довольно неустойчивого — видно, что художник ищет себя и собственный путь в искусстве. С 1901 года Матисс глубоко исследует работы разных авторов, даже позволяя себе покупать некоторые, особо восхитившие его. В 1902 году после выставки Матиссу удалось продать свои произведения и выручить за них так необходимые его семье средства. Каждый успех окрылял художника, но первая персональная выставка, состоявшаяся в 1904 году, не стала триумфом, прошла спокойно. После неё с неоимпрессионистами Матисс пробует освоить технику пуантилизма, в которой написан первый признанный шедевр художника «Роскошь, покой и наслаждение». Затем живописец понимает, что мелкие мазки ему не по душе, широта, размах и энергия крупных и сочных цветовых пятен влечёт куда больше.
Летние месяцы 1905 года художник проводит с друзьями-коллегами в деревне на берегу Средиземного моря. Этот период знаменателен созданием Матиссом, Дереном и де Вламинком нового стиля, названного впоследствии фовизмом. Плоскость форм, чёткость линий и цвет — вот характеристики картин Анри Матисса того периода. Осенью состоялось представление работ фовистов на Осеннем салоне. Но всё новое часто не принимается публикой и нещадно критикуется. Так случилось и теперь
Но скандал это тоже результат, ведь он привлекает внимание. Особенно после сравнения выставки с горшком краски, который художники бросили в лицо общественности
С целью высмеять живописцев критика назвала их фовистами, дикарями с французского. Название оказалось не обидным и весьма метким, оно прижилось. Скандальные отзывы привели к картинам Матисса покупателя, чему художник был несказанно рад.
Уже через год группа единомышленников и их последователей и учеников распалась, что никак не отразилось на дальнейших поисках Матисса себя в искусстве. Знакомство в 1906 году с начинающим Пабло Пикассо (1881-1973) переросло в дружбу, основанную не только на уважении друг к другу, но и на соперничестве.
Радость жизни (1905-1906)
«Радость жизни» в свое время была встречена зрителями очень бурно, шумно. Небезразличных к ней не было: одни отводили глаза, другие довольствовались буйством красок. Чересчур смелая и ярка картина Матисса стала новым событием в мире изобразительного искусства. Художник начал работать над ней во Франции, где организовал уютную мастерскую в одном монастыре.
В сюжете картины – обнаженные фигуры, нежащиеся на природе. Все они распределены на холсте равномерно, стоит сделать от него несколько шагов назад, как приходит понимание, насколько гармонично составлена картина, хотя Матисс не приветствовал законы перспективы. Сам художник с любовью назвал картину «Моя Аркадия», подразумевая свой взгляд на идею-утопию абсолютной гармонии человека с природой.
I
«Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море.«Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень…«А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями…«Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.«Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях…«С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень…«Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты…«Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:«— Что, умираешь?«— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Ох ты, бедняга!«— Ну что же — небо? — пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!«Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни.«И так подумал: „Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет…“«Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами.«Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью.«И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:«— О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..«А Уж подумал: „Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..“«И предложил он свободной птице: „А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии“.«И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня.«И подошел он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился.«И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья…«Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала в море.«А волны моря с печальным ревом о камень бились… И трупа птицы не видно было в морском пространстве…
Часть первая
Над омраченным ПетроградомДышал ноябрь осенним хладом.Плеская шумною волнойВ края своей ограды стройной,Нева металась, как больнойВ своей постеле беспокойной.Уж было поздно и темно;Сердито бился дождь в окно,И ветер дул, печально воя.В то время из гостей домойПришел Евгений молодой…Мы будем нашего герояЗвать этим именем. ОноЗвучит приятно; с ним давноМое перо к тому же дружно.Прозванья нам его не нужно,Хотя в минувши временаОно, быть может, и блисталоИ под пером КарамзинаВ родных преданьях прозвучало;Но ныне светом и молвойОно забыто. Наш геройЖивет в Коломне; где-то служит,Дичится знатных и не тужитНи о почиющей родне,Ни о забытой старине.Итак, домой пришед, ЕвгенийСтряхнул шинель, разделся, лег.Но долго он заснуть не могВ волненье разных размышлений.О чем же думал он? о том,Что был он беден, что трудомОн должен был себе доставитьИ независимость и честь;Что мог бы бог ему прибавитьУма и денег. Что ведь естьТакие праздные счастливцы,Ума недальнего, ленивцы,Которым жизнь куда легка!Что служит он всего два года;Он также думал, что погодаНе унималась; что рекаВсё прибывала; что едва лиС Невы мостов уже не снялиИ что с Парашей будет онДни на два, на три разлучен.Евгений тут вздохнул сердечноИ размечтался, как поэт:«Жениться? Мне? зачем же нет?Оно и тяжело, конечно;Но что ж, я молод и здоров,Трудиться день и ночь готов;Уж кое-как себе устроюПриют смиренный и простойИ в нем Парашу успокою.Пройдет, быть может, год-другой Местечко получу, ПарашеПрепоручу семейство нашеИ воспитание ребят…И станем жить, и так до гробаРука с рукой дойдем мы оба,И внуки нас похоронят…»Так он мечтал. И грустно былоЕму в ту ночь, и он желал,Чтоб ветер выл не так унылоИ чтобы дождь в окно стучалНе так сердито… Сонны очиОн наконец закрыл. И вотРедеет мгла ненастной ночиИ бледный день уж настает…Ужасный день! Нева всю ночьРвалася к морю против бури,Не одолев их буйной дури…И спорить стало ей невмочь…Поутру над ее брегамиТеснился кучами народ,Любуясь брызгами, горамиИ пеной разъяренных вод.Но силой ветров от заливаПерегражденная НеваОбратно шла, гневна, бурлива,И затопляла острова,Погода пуще свирепела,Нева вздувалась и ревела,Котлом клокоча и клубясь,И вдруг, как зверь остервенясь,На город кинулась. Пред неюВсё побежало, всё вокругВдруг опустело воды вдругВтекли в подземные подвалы,К решеткам хлынули каналы,И всплыл Петрополь как тритон,По пояс в воду погружен.Осада! приступ! злые волны,Как воры, лезут в окна. ЧелныС разбега стекла бьют кормой.Лотки под мокрой пеленой,Обломки хижин, бревны, кровли,Товар запасливой торговли,Пожитки бледной нищеты,Грозой снесенные мосты,Гроба с размытого кладбищаПлывут по улицам! НародЗрит божий гнев и казни ждет.Увы! всё гибнет: кров и пища!Где будет взять? В тот грозный годПокойный царь еще РоссиейСо славой правил. На балкон,Печален, смутен, вышел онИ молвил: «С божией стихиейЦарям не совладеть». Он селИ в думе скорбными очамиНа злое бедствие глядел.Стояли стогны озерами,И в них широкими рекамиВливались улицы. ДворецКазался островом печальным.Царь молвил из конца в конец,По ближним улицам и дальнымВ опасный путь средь бурных водЕго пустились генералыСпасать и страхом обуялыйИ дома тонущий народ.Тогда, на площади Петровой,Где дом в углу вознесся новый,Где над возвышенным крыльцомС подъятой лапой, как живые,Стоят два льва сторожевые,На звере мраморном верхом,Без шляпы, руки сжав крестом,Сидел недвижный, страшно бледныйЕвгений. Он страшился, бедный,Не за себя. Он не слыхал,Как подымался жадный вал,Ему подошвы подмывая,Как дождь ему в лицо хлестал,Как ветер, буйно завывая,С него и шляпу вдруг сорвал.Его отчаянные взорыНа край один наведеныНедвижно были. Словно горы,Из возмущенной глубиныВставали волны там и злились,Там буря выла, там носилисьОбломки… Боже, боже! там Увы! близехонько к волнам,Почти у самого залива Забор некрашеный, да иваИ ветхий домик: там оне,Вдова и дочь, его Параша,Его мечта… Или во снеОн это видит? иль вся нашаИ жизнь ничто, как сон пустой,Насмешка неба над землей?И он, как будто околдован,Как будто к мрамору прикован,Сойти не может! Вкруг негоВода и больше ничего!И, обращен к нему спиною,В неколебимой вышине,Над возмущенною НевоюСтоит с простертою рукоюКумир на бронзовом коне.
Вступление
На берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн,И вдаль глядел. Пред ним широкоРека неслася; бедный чёлнПо ней стремился одиноко.По мшистым, топким берегамЧернели избы здесь и там,Приют убогого чухонца;И лес, неведомый лучамВ тумане спрятанного солнца,Кругом шумел. И думал он:Отсель грозить мы будем шведу,Здесь будет город заложенНа зло надменному соседу.Природой здесь нам сужденоВ Европу прорубить окно,Ногою твердой стать при море.Сюда по новым им волнамВсе флаги в гости будут к нам,И запируем на просторе.Прошло сто лет, и юный град,Полнощных стран краса и диво,Из тьмы лесов, из топи блатВознесся пышно, горделиво;Где прежде финский рыболов,Печальный пасынок природы,Один у низких береговБросал в неведомые водыСвой ветхой невод, ныне тамПо оживленным берегамГромады стройные теснятсяДворцов и башен; кораблиТолпой со всех концов землиК богатым пристаням стремятся;В гранит оделася Нева;Мосты повисли над водами;Темно-зелеными садамиЕе покрылись острова,И перед младшею столицейПомеркла старая Москва,Как перед новою царицейПорфироносная вдова.Люблю тебя, Петра творенье,Люблю твой строгий, стройный вид,Невы державное теченье,Береговой ее гранит,Твоих оград узор чугунный,Твоих задумчивых ночейПрозрачный сумрак, блеск безлунный,Когда я в комнате моейПишу, читаю без лампады,И ясны спящие громадыПустынных улиц, и светлаАдмиралтейская игла,И, не пуская тьму ночнуюНа золотые небеса,Одна заря сменить другуюСпешит, дав ночи полчаса.Люблю зимы твоей жестокойНедвижный воздух и мороз,Бег санок вдоль Невы широкой,Девичьи лица ярче роз,И блеск, и шум, и говор балов,А в час пирушки холостойШипенье пенистых бокаловИ пунша пламень голубой.Люблю воинственную живостьПотешных Марсовых полей,Пехотных ратей и конейОднообразную красивость,В их стройно зыблемом строюЛоскутья сих знамен победных,Сиянье шапок этих медных,На сквозь простреленных в бою.Люблю, военная столица,Твоей твердыни дым и гром,Когда полнощная царицаДарует сына в царской дом,Или победу над врагомРоссия снова торжествует,Или, взломав свой синий лед,Нева к морям его несетИ, чуя вешни дни, ликует.Красуйся, град Петров, и стойНеколебимо как Россия,Да умирится же с тобойИ побежденная стихия;Вражду и плен старинный свойПусть волны финские забудутИ тщетной злобою не будутТревожить вечный сон Петра!Была ужасная пора,Об ней свежо воспоминанье…Об ней, друзья мои, для васНачну свое повествованье.Печален будет мой рассказ.
II
«В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу.«И вот взглянул он в ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье.«— А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать всё это, взлетевши в небо хоть ненадолго.«Сказал и — сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце.«Рожденный ползать — летать не может!.. Забыв об этом, он пал на камни, но не убился, а рассмеялся…«— Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье!.. Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы!.. Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам всё знаю! Я — видел небо… Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье — землей живу я.«И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою.«Блестело море, всё в ярком свете, и грозно волны о берег бились.«В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:„Безумству храбрых поем мы славу!„Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!„Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!„Безумству храбрых поем мы песню!..“»…Молчит опаловая даль моря, певуче плещут волны на песок, и я молчу, глядя в даль моря. На воде всё больше серебряных пятен от лунных лучей… Наш котелок тихо закипает.Одна из волн игриво вскатывается на берег и, вызывающе шумя, ползет к голове Рагима.— Куда идешь?.. Пшла! — машет на нее Рагим рукой, и она покорно скатывается обратно в море.Мне нимало не смешна и не страшна выходка Рагима, одухотворяющего волны. Всё кругом смотрит странно живо, мягко, ласково. Море так внушительно спокойно, и чувствуется, что в свежем дыхании его на горы, еще не остывшие от дневного зноя, скрыто много мощной, сдержанной силы. По темно-синему небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения.Всё дремлет, но дремлет напряженно чутко, и кажется, что вот в следующую секунду всё встрепенется и зазвучит в стройной гармонии неизъяснимо сладких звуков. Эти звуки расскажут про тайны мира, разъяснят их уму, а потом погасят его, как призрачный огонек, и увлекут с собой душу высоко в темно-синюю бездну, откуда навстречу ей трепетные узоры звезд тоже зазвучат дивной музыкой откровения…
АНРИ МАТИСС
Слева внизу. Н. Mattisse
Одним из значительнейших событий художественной жизни Парижа начала XX столетия был Осенний салон 1905 года, открытие которого сопровождалось громким скандалом. Несколько молодых художников, сгруппировавшихся вокруг Анри Матисса, выставили там ряд работ, вызвавших взрыв негодования публики и привычной к сенсациям французской критики. Написанные яркими, пылающими красками, с подчеркнутым пренебрежением к правилам рисунка и перспективы, без всякой, казалось бы, заботы о правдоподобии, эти работы воспринимались как дерзкий вызов «здравому смыслу» и «хорошему вкусу». Зрители прозвали молодых живописцев Les fauves (т. е. «дикие звери»), откуда впоследствии возник термин фовизм.
К моменту первого выступления фовистов картины недавно умершего Гогена уже не вызывали возмущения большинства, хотя ряд черт и сближал их с работами молодых новаторов. У Гогена всегда присутствовал элемент экзотики, который в глазах публики оправдывал условность его художественного языка. Фовисты же воспроизводили обыденное, повседневное, но трансформировали изображаемое с небывалой смелостью. В известном отношении они были ближе к реальному изображению явлений, чем Гоген. Последний, как правило, отказывался от передачи освещения, в то время как Матисс и его товарищи воссоздавали на своих полотнах солнечные эффекты. Однако для своей цели они пользовались новым художественным языком. Цвет в работах фовистов чаще всего не передает реальной окраски предметов, ему отведена другая функция — он должен вызывать у зрителя определенные, притом совершенно отчетливые ассоциации.
Группа «фовистов» просуществовала недолго. Через один-два года молодые художники разошлись—каждый пошел собственным путем. В 1908 году в одной из статей Матисс следующим образом сформулировал свою задачу в искусстве:
«О чем я мечтаю — это об искусстве уравновешенном, чистом, спокойном… которое являлось бы для всякого человека… чем-то вроде хорошего кресла, в котором человек отдыхает от физической усталости».
«Вид Коллиура» — написан Матиссом в знойный южный полдень в маленьком городке. Предметы лишены четких очертаний. Вначале зритель видит сплошное цветное марево, в котором плавают яркие, словно пульсирующие, красочные пятна. Постепенно он начинает ориентироваться в этом хаосе, пестром, как лоскутное одеяло. Небо в пейзаже бело от зноя. В белесой дымке тают очертания лиловых гор, в беспощадном солнечном блеске растворяется синий цвет моря, плавятся желтые и оранжевые пятна черепичных крыш. Раскаленная, словно пылающая от жара, земля на первом плане передана горячим красным цветом. По сравнению с почвой, даже побеленные стены маленьких домиков кажутся более прохладными, поэтому они написаны лиловой краской. Только узкая полоса темно-зеленой тени проходит вдоль домов. Той же холодной зеленой краской написаны окна: прохладный полумрак царит внутри зданий. Смелое новаторство Матисса заключается в том, что при помощи чистого цвета, используя его ассоциативные свойства, он передает не только световые, но и тепловые ощущения. Эту задачу художник продолжает разрешать и во многих своих более поздних произведениях.
Картина поступила в Эрмитаж в 1948 году из Государственного музея нового западного искусства в Москве.